Крысиная башня - Страница 193

193

— Так приучай!! Или сама убирай за ним ссики и каки! Или не возникай, когда я его воспитываю! — выходил из себя батя, но все оставалось по-прежнему: мама была «слишком занята», чтобы убирать за Графом или гулять с ним; но зато, чувствуя ее поддержку, он именно ее считал своей хозяйкой. Ее он никогда не кусал; бате же, когда он его «воспитывал», норовил вцепиться в руку с таким остервенелым выражением морды, как будто не остановился бы и перед тем, чтобы откусить руку напрочь!

Но где ему! Рыжая пузатая мелочь; за все время он, кажется, ни разу так и не смог никого укусить до крови, — он ведь маленький…

Несмотря на все «разногласия» с батей, Граф его по-своему любил, — потому что именно батя c ним гулял, потом дома мыл ему лапы, кормил вкусняшками. Мама запрещала давать ему колбасу или куриные косточки, потому что она прочитала в какой-то книге, что собаки должны кушать только «сбалансированный» корм; но Граф не любил «сбалансированный», он любил именно куриные косточки или колбасные очистки, которые ему потихоньку скармливал батя. Это была постоянная картина — батя обедал за столом, а Граф на задних лапах, опершись передними бате в колено, преданно смотрит ему в лицо и провожает скорбным взглядом каждый кусок, исчезающий у бати во рту. Мама рассказывала прочитанное, что чи-хуа-хуа постоянно живут с человеком, в его жилище, чутко улавливают интонации и имеют выразительную мимику. Это верно. Тут нужно было обладать каменным сердцем, чтобы вынести осуждающе-непонимающий собачий взгляд, как будто говорящий: «Я не представляю, как вы можете спокойно кушать, когда рядом стоит голодная, такая дорогая, за валюту приобретенная, собачка! Как вам не стыдно!»

Тут уж трудно было удержаться, чтобы не дать ему кусочек… А если долго не давали, то Граф требовательно скреб лапами по колену и подскуливал, обращая на себя внимание. В общем, он был ужасный попрошайка и избалован до предела.

После каждого «графского автографа» не на месте батя ругал его на чем свет стоит; и вообще, называл его «графское отродье» и «дворянский подонок». Самое смешное, что Граф вскоре стал воспринимать «подонка» как свое второе имя, и на батино обращение типа «Ну что, подонок, пойдем гулять?» реагировал с полным пониманием и одобрением.

Батя, несмотря на все его ворчание на Графа, видно было, что был к нему привязан. Я потом вычитал в книге — это называлось «сублимация», когда родительский инстинкт при уже выросших детях переключается на домашнее животное. Когда после отлучки в день-два или больше батя или, особенно, мама, возвращались домой, Граф впадал в буйное радостное неистовство — внезапно, на радостях забыв что он собака, вскакивал и начинал прыгать на задних лапах; да даже не прыгать — а ходить, подскакивая; и так долго, как будто ходить вертикально для него было нормой; радостно скулил, сопел, хватался передними лапами, как будто обнимал; потом вдруг начинал ни то хрипеть, ни то хрюкать от радости; как говорил батя «в зобу дыханье сперло». Мама трепала его за холку и уговаривала успокоиться; батя сообщал ему, что «когда нибудь ты на радостях сдохнешь — и слава богу!»

В общем, за такое вот радостное восприятие членов своей «стаи» Графу многое и прощалось…

Со мной у Графа был «вооруженный нейтралитет». Если маму он считал хозяйкой, а с батей постоянно боролся за «статус в стае», то я для него был просто одним из членов «стаи», с которым, в общем, нечего делить. Время от времени, раз эдак в полгода, прокравшись ко мне в комнату, он делал лужу мне на постель или на подушку, — как понимаю, чисто для того, чтобы я не забывался…

В последнее время, в холода, он полюбил тусоваться «на кухне», как мы называли квартиру, где сложили большую печь; а ночевать приходил ко мне в палатку. Залезал ко мне под одеяло и грел ноги; сварливо урча и кусая меня за пятки, когда я переворачивался с боку на бок. Мою палатку, как и свой плюшевый домик, он вскоре стал считать своим законным жильем.

Толика он воспринимал настороженно, как чужака: поднимал дыбом шерсть на холке, и, приглушенно рыча, упячивался куда-нибудь в угол за диван. Толик с ним редко заигрывал, за собаку его не воспринимал; а однажды, при попытке облаить и куснуть за ногу, дал Графу пинка, чем вызвал сдержанное неодобрение бати и бурное возмущение мамы. Но после этого эпизода Толика Граф побаивался.

Белку, как и маму, он полюбил за постоянное с ним сюсюкание, почесывания и поглаживания.

Васильченков воспринимал как деталь интерьера — нейтрально.

Несмотря на свои мелкие размеры и, в общем, вопиющую трусость — он боялся всех собак во дворе, даже мельче чем он сам, и даже кошек, — он был по повадкам настоящей собакой: «метить углы», облаивать чужих, «защищать территорию», «бороться за статус»… Впрочем, сторож из него был никакой.

Был. Был. Потому что однажды он пропал.

Как это получилось, никто не уследил. Граф не любил вылазить на улицу — холодно; но иногда, когда кто-то шел наружу, выбегал — чисто «пометить свой пенек», — и сразу назад.

В этот день батя и Толик долго возились на улице, восстанавливая погнутую нападавшими дверь в первом подъезде; Белка на козырьке «пасла обстановку» с автоматом. Граф бегал туда-сюда из Башни, периодически «подписывая» деревья и заснеженные кустики во дворе. Как и где он пропал никто не заметил. Хватились его только вечером, когда он не явился на привычную кормежку к ужину.

Мама устроила истерику со слезами. Обыскали всю Башню, во всяком случае проверили все его привычные «лежки» — Графа не было…

193