Крысиная башня - Страница 243

243

— По радио говорят — «огромные потери от эпидемии» — это «ограниченно»?…

— Ну да. Даже гуманно где-то. Зато у оставшихся появился шанс… А представь, если бы задействовали все ядерные арсеналы, а не немного там бомбочками покидали в Средней Азии, — что бы было? Населения все одно померло бы не меньше, зато и для оставшихся было бы… Ну вот представь — огромные загаженные радиацией пустоши… Да нет, не от боеголовок — от этого ядерного дерьма, которого напихано в каждую АЭС… Тогда бы шансов у человечества еще меньше было бы, и намного. Впрочем, не все еще потерно — все это еще может быть! — оптимистичн закончил он.

— А может и не быть. Я раньше предполагал по весне начало всемирной драчки, а теперь, когда эпидемия подчистила численность, то, может, и обойдется…

НОВОГОДНИЕ РЕФЛЕКСИИ

Олег с братом сидели за неубранным, лишь слегка прибранным столом, освещенным только одной оплывшей уже цветной свечкой. Все уже угомонились и разбрелись отсыпаться. Затихла и стрельба, и пьяные крики на проспекте.

Вертя в пальцах толстенький патрон от кольта, Толик, продолжая старый разговор, интересовался, давая возможность Олегу высказаться, сбросить с себя эту ношу хотя бы на время:

— А вот скажи, были бы у нее шансы на примирение?

— На какое «примирение»? Мы не ссорились. Просто вылезла ее натура, ее нутро. Ну вот что значило бы «примирение»? Что я вдруг сделал бы вид, что я этого нутра не понял, не видел? Забыть, как она хотела меня выгнать из дома, из моего ДОМА «куда-нибудь» — все равно куда? Потому что я ей тут мешал? Ну, «забыл». Вернее, забыть-то это невозможно — можно только вид сделать, что «забыл». И что дальше? От этого ее натура изменится? От того что я «забуду», как она вдруг открылась?

— Так что, без вариантов?

— Я думал об этом. Знаешь — сейчас ведь свободного время много… Ты знаешь… Без малого 20 лет ведь не выкинешь из памяти. Что смешно — нет, есть варианты. Как ни странно. Как минимум один вариант. Дальнейшего сосуществования.

— Какой же?

— Чисто теоретический, Толян, чисто теоретический. Невероятный. Потому и говорить о нем не стоит.

— Ладно, брателло, кончай ломаться — я же вижу, что тебе надо высказаться. Говори, я слушаю, я сегодня жилетка.

— Ладно. Если бы она «сдалась».

— Это как понимать?

— Видишь ли, того что прошло — не изменить. И прежних отношений уже не вернуть. Моего, честно говоря, трепетного к ней отношения, когда она для меня стояла на пьедестале, а я на нее смотрел снизу вверх. Этого уже не вернуть… Самое поганое, что я перестал ей доверять! Понимаешь? Это самое страшное — я ей больше не до-ве-ря-ю! Я допускаю от нее возможность любой практически гадости. Пусть умозрительно, пусть теоретически, но допускаю. Сам не хочу в это верить, — но умом, опытом, — допускаю. Для меня долгое время это было непостижимо, это было дико — но потом я с этим свыкся. Сжился с этой мыслью, принял это как данность. Несмотря на всю дикость этого. Почему дикость? Вот как бы тебе объяснить… Вот у тебя есть часть тела, рука. Ты не задумываешься о ней, она — часть тебя самого. Она может болеть, быть ушибленной или усталой, чесаться или быть грязной — но это твоя рука. Ты не можешь допустить саму возможность, что она будет враждебна тебе. Скажем, можешь допустить, что в результате болезни или ранения рука будет нежизнеспособна; даже что ты ее чувствовать не будешь — это можно допустить. Но невозможно представить, что твоя рука, скажем, будет тебя же душить! Твоя рука — тебя! Или, скажем, когда ты стреляешь — она возьмет, и вытащит обойму, или собъет прицел, или выхватит оружие и постарается выстрелить в тебя… Дико, да? Вот и для меня это было дико. Потом я с этой возможностью сжился…

В дверь кто-то негромко постучал, братья повернули головы — в проем просунулась голова Васильченко.

— Не спите еще?… Я пойду уже. Джамшуда проверил, чтоб не угорел — не, нормально все, спит. Пьяный. Это… Олег, я что сказать хотел. Раз уж меня поставили за запасами следить.

— Что?

— Ну, я на кухню отпускаю каждый раз, по раскладке, хотя женщины и ругаются. У них на кухне тоже свой запасец есть, расходный. Но тут — раз уж берете, ставьте меня в известность, чтоб я у себя помечал!

— А че такое?

— В 6-м складе, это что сразу над кухней, так смотрю — весь шоколад кончился! И все сухое молоко! Я-то что, но я ж следить поставлен! Хоть предупрждали бы, что ли…

— Ладно, ладно, Володь, разберемся. Ты иди, иди, отдыхай. Потом все…

— Ага. Ну, с наступившим…

Дверь скрипнула, закрываясь.

Олег вновь повернулся к брату.

— То есть, говоря сухим казенным языком, доверие она утратила. Но. — Он предостерегающе поднял руку, останавливая готового что-то сказать брата, — Я ведь знаю, что ты скажешь. Что если часть тела не просто болит или гниет, но и представляет для тебя опасность — ее ампутируют. Это так. Но! Я не могу и забыть всего хорошего что было. У нас сын. Наш, общий. Почти двадцать лет общей биографии. Я не могу забыть и то, как когда меня прихватывало с сердцем, она меня таскала по врачам, сама договаривалась через знакомых. Как когда… Помнишь девяностые?… Когда я в КПЗ сидел, и светила мне жестокая статья — она мне жрать приносила, и делала, что я говорил, для нейтрализации… того самого… дела. Помогла мне вытащиться оттуда.

— Брателло. Ты слишком строг к себе и слишком снисходителен к ней. Ну, жрать приносила… Так она же жена! И сын у вас тогда маленький был. Куда бы она нах делась с подводной-то лодки? Сам же говоришь — «общая биография»! А когда она почувствовала себя «на свободе» — вот тут и «расправила крылья», тут ты и не нужен стал!

243