Крысиная башня - Страница 232

232

Не пускали никого. В этом отношении батя стоял твердо: мы — не собес. Да, жестоко. Да, умрут. Но не мы это все затеяли. Мы лишь выживаем как можем и все тут. А кто «хочет помочь страждущим» — тут он повысил голос и стал посматривать в сторону мамы, — тот может собраться и вместе с ними пошорохаться по округе, мы никого не держим… Но у мамы за прошедшее время здорово мозги от мусора прочистились, она на такие батины выступления просто молчала.

Раз только заикнулась: «У нас ведь много, мы могли бы…», на что батя жестко и недвусмысленно ответил:

— Не «у нас», Лена, не «у нас». У тебя вообще ничего нет. Вся жратва — чисто моя и мародерского коллектива: запасенная, награбленная, намародеренная. Ты… в этот коллектив войти отказалась, занятия наши неодобрила. Стало быть и распоряжаться «нашим» не можешь даже на совещательном уровне. Внятно?

Она не ответила, но и так все было ясно. Мы — не собес.

Приняли в Башню только четверых.

Первый был Геннадий Петрович, просто Гена, или Петрович, мужик лет под сорок, в очках. Кажется «в прошлой жизни» он был бухгалтером, или экономистом — словом, какая-то компьютерно-бумажная профессия. У него вся семья умерла в одном из поселений от эпидемии — жена, мать, и две дочки. Хотели все в город вернуться — но не пускала охрана, «зеленые»; а потом уже было поздно. Но он сам каким-то чудом выжил. И очень невзлюбил, так сказать, людей в камуфляже. По каким критериям батя его выбрал понять было сложно; я подозревал, что тут сыграло упоминание про мать — батя ведь никаких известий о своей матери, моей бабушке, не имел с начала развала; и, как думаю, себя мучил сомнениями, не надо ли было ему в самом начале рвануть туда, на родину, за ней… Понятно, что поздно было, и наверняка бы не вернулся, но, как он выразился однажды, «вариант реальности мог быть совсем другой…» А может и не из-за матери, а просто почувствовал, что на Петровича можно положиться — он был мужик тихий, как пришибленный, и очень исполнительный — делал, что велят; носил, что дают — только бы не камуфляж; ел, чем покормят. Я так подозревал, что после эпидемии, после житья в этих сельхозбараках, как в варианте концлагеря, на бессмысленных работах, когда он всю семью похоронил, он малость разумом подвинулся. Стал настолько тихий и неразговорчивый, что для нормального человека это было…, ну, ненормально, что ли. А главное, у него вдруг, уже во время обитания в Башне, прорезались какие-то шахтерские, а скорее — кротовые наклонности.

Несмотря на то, что Башню мы изнутри сильно изрыли проходами и лазами, как в муравейнике, батя все не оставлял идеи во-первых, докопаться в подвале до воды, чтобы уж полностью обеспечить автономность; во-вторых, ему не давали покоя подземные городские коммуникации. Он хотел из подвала пробиться в них, и по ним иметь возможность невидимо перемещаться хотя бы в пределах квартала, а лучше — района. Жалел, что не имел раньше дел с диггерами.

Петрович копанием в подвале, рытьем земли, можно сказать, увлекся. Ну, не «увлекся», конечно; но, как кажется, когда он занимался чем-то простым и тяжелым, типа рытья прохода в городские телефонные потерны, он чувствовал себя занятым полезным делом; к тому же он в своих земляных норах, которые он поочередно рыл в разных направлениях из нашего подвала, ощущал себя защищенным, что ли. И правда, в его норах разбирался только он и немного батя, с которым они и планировали новые подкопы.

Выглядел он точно как гном — весь все время в земле, в глине, воняющий потом и подземельем, так что мама постоянно ругалась, чтобы он переодевался, приходя в столовую; он сделал себе «костюм» для копания под землей: брюки и куртка сварщика из толстенного негорючего и несносимого брезента, на коленях — самодельные мощные наколенники из кусков автопокрышек; на голове — каска с фонариком, в руках кайло на короткой ручке и батина раритетная, еще 44-го года изготовления, купленная в мирные времена на блошином рынке малая саперная лопатка — натуральный шахтер, а скорее — гном из подземелья!

Чтобы не переодеваться, да и вообще не таскаться лишний раз на этажи, он обедал у себя «в подземелье» — батя относил ему. Спал он то там же, в норах; то наверху, в батиной мастерской. У него там, в подвале, было даже тепло. Короче, он заделался настоящим земляным червем. Ну я и дал ему очевидную кличку «Крот», — не обидно, вскоре Петровича-Гену так вот — «Крот» уже все и называли, и за глаза, и в глаза. Он не обижался. Вообще, он, наверное, ни на что бы не обижался, — лишь бы кормили и быть в тепле. А копался он в своих норах больше по желанию, чем по поставленным задачам. Он себя там, в норах, чувствовал в безопасности и при деле.

Из пеонов у нас остался только Джамшуд; Кольку обменяли в конце концов на целую кучу полезнейшего добра. Выторговали все же, у деревенских-то куркулей. Не сказать, что расставались с ним как с родным, но в общем без злобы.

Джамшуд, слегка покалеченный так неудачно пытавшимся удрать Ибрагимом, теперь хромал, и совершенно не рвался никуда из Башни. Его уже и приковывать во время работы перестали, только что запирали на ключ. Даже до такого барана как он к зиме дошло, что здесь, в Башне, его кормят и спит он в тепле и безопасности; а в вымерзшем и вымершем большей частью городе ничего хорошего его явно не ждало. Он и не рвался никуда, видимо привык. Только постоянно ныл и скулил, выпрашивая пожрать что повкуснее, и возможности поработать поменьше. Хотя и так не переутруждался — после завершения в общем и целом «нарезания ходов» на этажах, его использовали в основном на легких работах: растирать компоненты для самодельного пороха, резать в мелкую вермишель целлулоидную кинопленку, как самое тяжелое — рубить тонкую арматуру на мелкие отрезки, для ГПЭ (готовых поражающих элементов) батиных бомб-самоделок. Снабженный водой и парашей, он теперь с утра до обеда и с обеда до вечера был практически предоставлен самому себе.

232