Крысиная башня - Страница 89

Я подскакиваю к слезающему гоблину и помогаю ему спуститься, — наотмашь бью его носком в лицо. Он исчезает внизу. Подскакиваю к другому, — и что есть силы бью ему в голову палицей. От удара под палицей отчетливо и противно хрустит. Он молча валится.

Падаю на живот, не обращая внимания на кровь и грязь, смотрю вниз.

Стая рвет Устоса.

Как изломанная грязно-белая кукла он валяется на тротуаре, а вокруг, мешая друг другу, рыча и визжа, захлебываясь матерщиной, толпятся гоблины, раненые и невредимые; проталкиваются, стараясь пнуть, ткнуть, ударить Устоса. Мешая друг другу, они топчут его, воя от злости. А над всем этим гремит АС\DC… Еще несколько тел, неподвижных и шевелящихся, разбросаны вокруг на асфальте, — это те, кого Устос в бою сбросил с крыши подъезда.

Устос мертв, это было ясно.

Но для меня почему-то было предельно важно, важнее собственной жизни, — не дать этой стае рвать убитого рыцаря.

Это было совершенно, предельно ясно, — что я ДОЛЖЕН сделать. Я не думал, что я защищаю свой дом, или что защищаю маму, или этих трусливых свиней, попрятавшихся за железными дверями, трясущихся, ждущих что их зарежут не в первую очередь… Я просто должен был это сделать.

Сжав в побелевших руках шипастую палицу, я приготовился изо всех сил прыгнуть в эту свалку, в кучу гоблинов, толпящихся над Устосом. Мозг, вне сознания, четко рассчитал, что одного я сумею сбить в прыжке ногами, и, наверное, даже покалечить. Если я постараюсь одновременно приложить шипастой палицей в затылок второму, — то это будет уже двое. Главное — точно попасть. И не упасть на тело Устоса. Я отступил и напряг толчковую ногу, готовясь к прыжку…

В это время во дворе гулко, хлестко щелкнули выстрелы.

Я удержался от прыжка в последний миг.

От въезда во двор бежали батя с Толиком. В руках у них были пистолеты.

* * *

Победа.

Это сладкое слово «победа!» Или «спасение»? Но что-то никакой радости. Одна усталость, в голове клубятся обрывки мыслей. Должна же быть радость, нет? Ведь я минуту назад собирался последовать вслед за Устосом.

Ублюдки, топтавшие его, побежали врассыпную. Но многие ранены. Они отстают, а некоторые вообще лежат на тротуаре, там, где упали с козырька. Они стонут и вопят о помощи. Но всем не до них. Гоблины, те, что на ногах, побросав свои железки, удирают. Они глухи к крикам раненых.

Батя и Толик бегут к подъезду. Приостановившись, Толик дважды стреляет. Тут же, встав на колено и тщательно прицелившись, стреляет батя. Двое удирающих валятся на асфальт. Остальных уже не догнать. Лишь один раненый, приволакивая ногу и скуля от ужаса, пытается скрыться за углом. Толик уже добежал до тела Устоса. Он остановился, и, взведя курок, прицелившись, стреляет. Промах. Но гоблин от страха падает. Тут же пытается встать, — но Толик стреляет вновь. Теперь не убежит.

Все. Все, кто мог убежать — убежали.

Толик подбирает с асфальта окровавленный клевец и наотмашь сносит им стоящий на асфальте магнитофон. Тот, кувыркаясь, катится по тротуару, рассыпая осколки. Проклятая «Металлика» замолкает.

— Сережа! Сергей! Ты цел?? — это кричит подбежавший к подъезду батя, в руке у него парабеллум. Он смотрит на меня снизу, я по-прежнему стою на краю козырька.

— Да. Да. Цел.

Отбросив палицу, неловко начинаю спускаться по нагроможденным гоблинами скамейкам. Неудобно, скамейки скользкие от крови, батя снизу помогает мне. Вижу в распахнутом окне ошалелое лицо мамы. Она тут же исчезает. В окнах торчат головы соседей. Черт бы их побрал…

Батя шарит по мне глазами, снова:

— Ты не ранен??

— Да нет же… — я провожу рукой по груди и животу, смотрю на руку — она вся в крови.

— Это не моя… — как-то по киношному прозвучало, — Я там, на козырьке лежал. Там все в крови.

Гоблин, которого я пинком скинул с крыши, так и валяется внизу. Судя по всему, он разбил голову о бордюрный камень. Тихо стонет.

— Что здесь произошло?? — это батя. Он заталкивает пистолет за пояс.

— Гоблины… — я показываю на валяющиеся по двору тела, — Они напали. Устос нас спас… — я показываю на него.

— Это Устос??.

Теперь мы около него. В нем не узнать прежнего рыцаря в белом плаще и блестящих латах, — все изорвано, смято, забрызгано кровью, превратившейся с пылью в кровавую грязь. Его шлем валяется рядом; он погнут, как будто его топтали. Но, видимо, он защитил голову Устоса на какое-то время, — его лицо разбито не сильно. На груди возле шеи все изорвано и залито кровью. Я падаю около него на колени и поднимаю его голову. С другой стороны на колени опускается батя.

— Кажется, он еще дышит… — не глядя батя, пошарив в поясной сумке, извлекает перевязочный пакет, рвет обертку зубами. Я, опомнившись, тоже достаю из кармана носовой платок и прижимаю Устосу к шее, там, где слабеющими толчками идет кровь. Да, дышит. Или нет? Я наклоняюсь к его лицу, стараясь уловить дыхание, но мешает дикий крик в глубине двора:

— Нет, нет, нет, не наааааадооооо!!! — оборвавшийся глухим ударом.

Мы с батей синхронно поднимаем головы, — это Толик только что добил не успевшего удрать гоблина. Он с маху бьет его клевцом в голову еще раз, в лицо; и рысью бежит к следующему, занося топор для удара.

Тот, видя его, визжит как свинья, на весь двор, поминая свою маму, братишку, учебу в колледже и прочую муйню. Еще один начинает орать. Кто-то надрывно стонет. Но через полминуты везде наступает тишина. Толян, помахивая клевцом, направляется уже шагом к углу дома, где скорчился последний.

Устос еще жив. Теперь видно, как он тяжело дышит. Батя пытается снять с него доспехи, но они погнуты и не снимаются. Я держу его голову на коленях.