Крысиная башня - Страница 90

— Сережа! Олег! Дверь не открывается! — это мама кричит сквозь решетку подъездной двери. Мы не обращаем на нее внимания.

Сколько много крови. Все вокруг залито кровью. Батя отогнул край кольчуги и лоскуты суконного поддоспешника у Устоса около шеи, — там сплошное кровавое месиво. Батя темнеет лицом. Все ясно. Батя прикладывает туда марлевый тампон, тут же напитавшийся кровью.

Поднимает голову, — мама и еще несколько теток, не сумев открыть исковерканную дверь, перелезли на козырек подъезда, и, шарахаясь от валяющихся там трупов, пытаются неловко спуститься во двор.

— Эй, воды принесите! — кричит им батя. Чья-то голова, торчащая над козырьком подъезда, кивает и исчезает.

Когда Устосу на лицо полили водой, и батя носовым платком стал ее промокать, счищая кровь и грязь, Устос открыл глаза. Вокруг уже толпились несколько женщин, мешая друг другу, протягивая кто чистые тряпки, кто пластиковые бутылки с водой. Взгляд Устоса неподвижно направлен в небо. Кто-то из баб начинает всхлипывать. Внезапно взгляд Устова приобретает осмысленность, становится тревожным, глаза с расширившимися зрачками заметались, шевельнулись губы.

— Что. Что? Говори! — батя наклонился ухом к самым его губам. Поднял голову, рявкнул на всхлипывающих баб:

— Заткнулись все!! — и снова к Устосу:

— Говори. Что?

Поднял голову:

— Говорит — меч дайте… Дайте, говорит, меч…

Я оторвал взгляд от лица Устоса и увидел что его правая рука скребет пальцами по асфальту, как будто хочет что-то найти и стиснуть.

Я метнулся — где??. Потом вспомнил, что меч-то сломан; и обломки валяются где-то на площадке. Батя недоумевающее следил за мной. Я сообразил! Снова упав на колени рядом с Устосом, я выдернул у него из ножен на поясе большой, слегка изогнутый японский боевой нож-вакадзаси, которым он в бою так и не воспользовался, и вложил его рукоять Устосу в ладонь. Как только он почувствовал рукоятку, его пальцы стиснули оружие, и лицо расслабилось. На губах даже появилась слабая улыбка. Снова шевельнулись его губы:

— Как?…

Батя, наклоняясь ему к уху:

— Мы успели. Вовремя. Почти…

— Хорошо…

Он перевел спокойный взгляд на меня и чуть слышно прошептал:

— Почему плачешь?…

Я только сейчас понял, что у меня по щекам обильно катятся слезы. Что у меня буквально все лицо мокрое от слез. Я стал вытирать слезы ладонью, но лишь размазал их с грязью по лицу.

Снова шевельнулись губы Устоса, и мы наклонились, чтобы услышать его. Он говорил с большими паузами, все более слабеющим голосом:

— Не надо плакать… Зачем?… Все хорошо… Я сделал то, что мог… Я поразил врага… Я защитил…

Он помолчал, как будто собираясь с силами, и закончил:

— Это был… самый счастливый день моей жизни…

Взгляд Устоса устремился куда-то вверх, над моим плечом. Он опять чуть улыбнулся. И закрыл глаза.

Батя залитой кровью рукой щупал ему пульс на руке, и на шее. Видно было, что кровь уже не идет. Осторожно положив голову Устоса, которую он поддерживал, батя встал. Опустив голову, он стал вытирать запачканным кровью платком окровавленные руки, потом бросил его. Тетки вокруг негромко всхлипывали. А я плакал навзрыд.

Мама обняла меня за плечи. Я освободился от объятий и встал. Оглянулся. Куда-то туда перед смертью смотрел Устос. В окнах Башни торчали головы любопытствующих соседей. Теперь им ничего не грозило. Пока.

А над крышей Башни, как траурный знак, как дым погребального костра, черным столбом в безветренное небо поднимался дым от горящих на крыше покрышек.

ПОХОРОНЫ

На следующее утро начался исход. Повальный. Соседи сваливали одни за другими. Тащили монатки на себе, катили на тележках. За кем-то приехали. Еще двое смогли завести машины и грузили их битком всякой всячиной. Те, что пешком, шли в «Центр Спасения», который, говорят, открыли в огромном комплексе «Мувск — Экспо», этот самый ближний. Там вода, горячая пища раз в день и защита. Говорят, что «Колизей» охраняют ВВ-шники, что там порядок. Но как на самом деле, рассказать было некому — оттуда никто еще не вернулся.

Кровавое нападение гопников среди бела дня четко показало, что власти, закона в городе больше нет. Что можно рассчитывать только на себя, или на кого-то сильного и жестокого, кто захочет защитить. Защищать по обязанности, по службе больше не осталось желающих.

Накануне мы перенесли мертвого Устоса в его квартиру. Батя с Толиком с трудом расклинили искореженную гоблинами входную дверь, и мы отнесли его. На простыне. Так же, на простыне, положили его на сдвинутые обеденный и письменный столы. Постояли в каком-то ступоре. Что делать дальше-то?

Потом батя сказал, что завтра отвезем его и похороним на кладбище. Недалеко от нас, в паре кварталов, есть военное кладбище, оно сейчас мемориальное, там не хоронят с Войны. Но мы Устоса похороним там. Надо пару лопат достать, сказал, больших, а то у меня только малая саперная.

Мама порывалась Устоса обмыть, но батя не разрешил. Сказал, что воинов после боя хоронили как есть — не обмывали, это нормально. И даже, наверное, почетно.

Я сказал, что сам Устос наверняка бы не захотел, чтобы с него после смерти снимали его доспехи и хоронили без них. И мама согласилась с нами. Она только тщательно обмыла ему лицо. И он лежал теперь такой — бледный и спокойный. В своей квартире, как в зале рыцарского замка. Оно и похоже было, — у него на стенах были развешаны всякие предметы из рыцарского обихода: части лат, еще пара щитов с разными гербами, рогатина и несколько копий, двуручный меч; явно сувенирная, с фенечками и завитушками, секира. И большой флаг, или как он там называется. С тем же гербом.